Реут О.Ч. Противоречия современной российской мемориальной политики

Reut O.Ch. Russian Memorial Policy and Its Contradictions

Сведения об авторе. Реут Олег Чеславович, к.т.н., старший научный сотрудник, Петрозаводский государственный университет, г. Петрозаводск. Круг научных интересов: история и методология международных и региональных исследований, глобализация, государственный суверенитет, десуверенизация.

Аннотация. В докладе рассматриваются противоречия современной российской мемориальной политики в контексте вызовов глобализации и проявления феноменов транс- и постнационализма.

Противоречия современной российской мемориальной политики

Практики возведения и низвержения памятников на протяжении вот уже нескольких десятилетий являются объектом всестороннего изучения со стороны отечественных исследователей в общественно-политических науках. Часто используемый термин «мемориальная политика» в определенной степени несет на себе отпечаток идейного наследия прежней парадигмы, наделявшей памятники неким субстанциональным, то есть практически неизменным, инвариантным содержанием и рассматривавшей их в качестве структурообразующего элемента при формировании политики памяти. «Увековечивание» памятных дат, событий и персонажей подспудно «овеществляется» кажущимся неизменным набором характеристик, задающих «связь времен» и традиции Отечества. Памятники выступают неистощимыми в своей смысловой глубине высказываниями о национальной, региональной и локальной идентичностях.
Мемориальная политика рассматривает общество как объект усилий по строительству нации исключительно «сверху», со стороны якобы единственно возможного субъекта этого процесса — центральной власти. И хотя довольно трудно оспорить тезис, заключающийся в том, что решающую роль в данном процессе играют политические элиты, было бы неверным исключать из него граждан и роль их ассоциаций, активно претендующих на представительство своих интересов как в структурах власти, так и вне их с целью формирования открытого доступа к дискуссиям о манифестациях идентичности. При этом без наполнения формы идентичности содержанием гражданского участия первая остается в лучшем случае ощущением некоторой общности по жизни в пределах предзаданной локальности, а в худшем — обыкновенной фикцией.
В современной России сочетание «административного» конструктивизма и государствоцентричного взгляда на историческую память способствует вытеснению того, что должно выступать основным предметом политики. Именно вопросы о механизмах распределения власти и ресурсов, о «легитимном праве на насилие», о противоречиях властно-общественного диалога по поводу общего блага формируют пространство политического. Однако политика памяти трактуется, а главное — прагматически осуществляется в обстоятельствах усиливающейся деполитизации, вытеснения на периферию общественной жизни и медийно-публичного поля. В дискурсивном плане она все больше позиционируется в категориях обязательного социального консенсуса, в отношении которого действуют требования нормативно-этической непротиворечивости. Под последней понимается отсутствие логических противоречий с действующей в политической культуре системой нормативно установленных принципов и идеологем.
Естественным следствием рассматриваемых процессов является неготовность к гражданскому участию, интерпретируемая исследователями как состояние политической аномии, а властью — как проявление лояльности, видимым следствием которой стоит считать согласие на утрату институтов и механизмов социального контроля. В таких условиях практически невозможно говорить о содержательном наполнении самоидентификации граждан с государством. Применительно к мемориальной политике критическое переосмысление имперского, а затем советского наследия с учетом новых вызовов современности оказывается затрудненным.
Декларируемая преемственность морально реабилитирует режим замалчивания, а порой и символического изъятия «неудобных» элементов официального дискурса, описывающего картины прошлого. Но одновременно она запускает новые витки переплетающихся процессов позитивизации и глорификации прошлого. В таких условиях памятники не только музеефицируют прошлое, в т.ч. посредством «духовного и патриотического воспитания», борьбы с «фальсификациями истории в ущерб интересам», но и сакрализируют его образы, невольно встраиваясь в проведение мобилизационной политики памяти, поддерживающей доминирующий политический дискурс.
Общественности предъявляются идеализированные манифестации реализованной российским государством политики. Этот зачастую мифологизированный опыт все чаще противопоставляется тому образу прошлого, которое создается и поддерживается странами-соседями. Современная история изобилует примерами того, каким образом рассматриваемая линия поведения способствует накоплению конфликтогенного потенциала, препятствует созданию горизонтальных связей между сообществами и территориями.
В контексте глобализации речь, разумеется, не идет об искусственной консервации проявлений традиционных культур, способствующей «войнам памяти». Реконструкция недискретного прошлого проявляется в иных, «гибридных» формах — в воссоздании, например, пространства «имперской ситуации», то есть системы, в которой отсутствуют универсальные правила и где невозможно или по крайней мере затруднено найти решение конфликта в публичном поле.
Повышению степени «гибридности» способствуют и глобальные медиа, для которых непересматриваемым представляется некий набор идей о коллективной памяти как маркере разделяемой ответственности за деяния прошлого. Повышенное медийное внимание к этим вопросам, их зримому и ощутимому присутствию в настоящем стоит воспринимать как естественную стратегию движения к транснациональной памяти, для которой суверенность выступает лишь факультативным элементом субъектности.
В современной России продвижение идеи транснациональной памяти зачастую воспринимается в качестве исторического обоснования евроинтеграции и атлантического диалога. Этому в немалой степени способствует и внедрение на уровне практик коммеморации принципов общей ответственности за прошлое во имя настоящего и будущего, где центральным образом этой стратегии выбран Холокост. Он признается символом общей ответственности за мрачные страницы прошлого, а память о трагедии является гарантией неповторения в самом широком контексте — не только как предохранителя от ксенофобии, расизма, нетерпимости, национальной вражды, но и исключения того, что могло бы привести к мировой войне. В таких условиях политика в области увековечения памяти о Холокосте ориентирована на формирование транснационального мемориального сообщества.
Принятие российскими властями режима «осажденной крепости» и демонстрация решительности проводить «державный» курс во внешней политике предъявляют требования по уточнению акцентов реализуемой мемориальной политики. Некоторые их них ориентированы на внеисторическое существование поддерживаемой государством духовности. В то время как другие в систему целеполагания включают сознательный отказ от проведения различия между имперским, постимперским и национально-гражданским типами взаимоотношений общества и государства.
Следствием подобного «акцентирования» является производство пропагандистских (все чаще популистских) суррогатов, соединяющих ностальгию по временам классических империй и холодной войны, ресентимент и различного рода этнические фобии. В определенной мере такое положение вещей в своей концептуальной неопределенности опирается на некоторые теоретические основания. Так, в последнее время в общественно-политических науках утверждается релятивистский подход, постулирующий доминирование баумановской «текучей современности» при описании и объяснении социальной реальности — нет ни мира, ни войны, ни друзей, ни врагов, границы принципов и норм не столько размыты, сколько эклектичны и самоопределяемы.
Современная мемориальная политика неотделима от проявлений феноменов транс- и постнационализма, глобального гражданского общества, медиатизированной постправды. На пересечении процессов глобализации, десуверенизации и традиционалистской, а порой и архаичной реакции на прогресс возникает необходимость легитимации де- и ресакрализации символов памяти. Смысл исторической политики в большей или меньшей степени уже несводим к культивированию «самостийного» нарратива памяти, который в своем радикальном исполнении противоречит принципам глобальной истории. А это значит, что попытки предложить адекватные пути разрешения противоречия упираются в необходимость смены привычной для политической элиты оптики. Однако готова ли она отказаться от единственной дискурсо-формирующей рамки, в которой власть может себя представить и описать только через рассказанную собственным государством историю с ее событийными рядами и пантеонами?

Комментарии 1

  • Представленный текст сам по себе выражает примечательную потребность в сложном осмыслении сложного предмета- прошлого страны, которое с трудом подлежит мифологизации в виде простейших стереотипных образов, доступных коллективному сознанию. Интересно было бы узнать мнение автора по вопросам, которые возникли в рамках поставленной им проблемы. Первый — отношение к «советскому проекту» в коллективной памяти в связи с тем, что в обыденном историческом сознании еще активного поколения «беби-бум» ( 1950-60-х гг. рождения) и следующего за ним поколения «х» сохранились собственные воспоминания о нем, а из представителей этих поколений в основном рекрутируется современная политическая элита России. И второй — какими доступными инструментами можно выявить эти представления? Спасибо автору за нестандартные формулировки актуальных проблем.