О.Ю. Малинова
Зеркальный лабиринт: «долгий дискурс» российского западничества /
антизападничества и проблемы формирования национальной идентичности
Рассуждая о формировании позитивного образа России в современном мире,
нельзя не учитывать, что этот процесс имеет реактивный и
динамичный характер: образ Нас всегда конструируется в сопоставлении с
Другими, и здесь уместна метафора путешествия по зеркальному лабиринту, в
котором образы Нас и Других, многократно преломлялись, оборачиваются новыми
ракурсами. Причем выбор ракурса определяется еще и контекстом.
По-видимому, у России несколько «значимых Других», и в этом списке постоянно
происходят перестановки, однако неизменно важное место занимает «Запад».
Хотя образы Нас и Других не остаются неизменными, они отличаются
определенной инерцией, которая связана а) с долговременными структурными
факторами, которые задают потребность в со-отнесении (конкуренция по
поводу материальных и/или символических ресурсов, конфликты интересов,
властные и иерархические отношения, устойчиво воспроизводящие ситуацию
противостояния и др.), б) с инерцией дискурса: мысля Нас и Других, мы
оперируем устоявшимися образами и нарративами, привычно черпая из
исторически сложившихся «репертуаров смыслов».
Дискуссии о национальной самобытности России, об отношении ее к Западу, о
перспективах модернизации и возможности «особого пути» продолжаются около
двух столетий, порождая относительно устойчивый дискурс, структура которого
задана противостоянием двух полюсов, рассматривающих Россию как тоже-Европу
или не-Европу и соответствующим образом оценивающих перспективы освоения
западного опыта и задачи внутренней и внешней политики. Было бы неверно
представлять противостояние «западничества» и «антизападничества»[1]
как исключительно российское явление: проблема коллективной
самоидентификации по отношению к «прогрессивному» Западу вставала во многих
странах «догоняющей модернизации», раскалывая элиту на призывающих к
скорейшему освоению передового опыта «западников» и уповающих на
национальную самобытность «почвенников». Вариации на те же темы звучат
сегодня в постколониальных дискурсах, в спорах «евроскептиков» и «еврооптимистов»,
в выступлениях антиглобалистов и т.д. Однако в России а) данный тип дискурса
воспроизводится беспрецедентно долго; б) периодически он приобретает
значение одного из главных идеологических водоразделов; в) в этом
дискурсе явно преобладают полярно противоположные образы и оценки. И
хотя крайнее западничество, как и крайнее антизападничество-явление
сравнительно редкое, каждый из лагерей «заостряет» позиции оппонентов,
фиксируя преимущественно негативные смыслы. В результате складывается
жесткая бинарная оппозиция, в рамках которой конструируются модели
идентичности, основанные на зеркально противоположных образах Нас и Других.
Исторически по крайней мере с XVIII в. «Европа», «Запад» были значимым
Другим, по отношению к которому определялась и переопределялась русская
идентичность. Вопрос о сохранении национальной «самобытности» в ситуации
«догоняющей модернизации» на протяжении большей части XIX в. занимал
центральное место в комплексе проблем, осмысление которых составляло
содержание складывавшегося дискурса о нации. Отчасти это было связано с
относительной неактуальностью «собственно националистических» вызовов:
соперничающие модели идентичности конструировались в уже существующем
государстве, которое безусловно полагалось русским. В силу этого, из трех
основных националистических лейтмотивов, выделенных Э.Смитом, – национальной
автономии, национального единства и национальной идентичности[2]
– в России ведущую роль играл последний. Вместе с тем, когда русскому
обществу пришлось столкнуться с политическими вызовами со стороны «чужих»
национализмов (особенно остро-в связи с польским восстанием 1863 г.),
дискурс о европейскости/неевропейскости России существенно повлиял и на
восприятие этих вызовов, и на формулировку ответных программ. Наконец, имело
место сложное переплетение имперского и националистического дискурсов:
большинство русских националистических проектов не предполагали изменения
границ России и потому стремились сконструировать русскую идентичность как
инклюзивную (в той или иной мере), сопрягая ее с государственной. И здесь
«Запад» оказывался наиболее «удобным» Другим.
На наш взгляд, в рамках «долгого» дискурса о «самобытности» России и
отношении ее к «Западу» имело место соперничество разных
интерпретаций «идеи нации», опиравшихся на определенные мировоззренческие
установки[3]. Для их описания
можно использовать две идеально-типические модели –
либерально-прогрессистскую и консервативно-традиционалистскую. Эти модели –
своего рода «полюса», между которыми располагались и к которым в больше или
меньшей степени тяготели представления отдельных участников данного
дискурса. Классическое западничество по большинству параметров было близко к
либерально-прогрессистской модели, классическое славянофильство - к
консервативно-традиционалистской. Было много гибридных и «промежуточных»
интерпретаций.
В самом общем виде можно констатировать, что противостояние двух
«полюсов», отчетливо оформившееся уже в полемике западников и славянофилов в
1840–1850-х гг., с разной степенью интенсивности воспроизводилось на
протяжении большей части XIX. Примечательно, что в конце XIX в. – начале ХХ
в. этот дискурс утратил функцию идеологического водораздела: центральное
место в политической повестке заняли другие проблемы, да и в
националистических дискурсах более значимыми стали вызовы соперничающих
проектов нациестроительства народов империи, нежели отношение к «Западу».
Хотя представители различных направлений продолжали апеллировать к
«западничеству» и «славянофильству» как неким смысловым полюсам, это было
скорее указанием на традицию, поскольку для современных
общественно-политических размежеваний более значимыми были другие проблемы.
Однако после Октябрьской революции проблема отношения к Европе/Западу вновь
становится определяющей и в большевистских, и в оппозиционных дискурсах
(«красный патриотизм», тезис о «построении социализма в отдельно взятой
стране», скифство, сменовеховство, евразийство и др.). В советском
официальном дискурсе оппозиция «западничества» / «антизападничества»
оказалась трансформирована, поскольку различия между СССР и Западом принято
было описывать как формационные (тем самым историко-культурные аспекты
идентичности уходили на второй план). Однако соперничество двух лагерей
продолжалось в среде эмиграции, в неофициальных дискурсах в
«приватно-публичной сфере», а отчасти – и в официальной публичной сфере. В
1990-х гг. дискуссии открыто возобновились в контексте критики советского
режима, а затем – постсоветских реформ.
Соперничество моделей национальной идентичности (разных «нарративов» об
идентичности) присуще любому обществу, однако оно может иметь разную
динамику. Особенность России – в том, что ни одна из соперничавших моделей
не смогла стать доминирующей. Напротив, сама оппозиция «полюсов»
приобрела устойчивый характер. Хотя нет недостатка в высказываниях,
претендующих на позицию «золотой середины», они интерпретируются в логике
бинарной оппозиции, как «уступка» той или иной стороне.
В чем причины «живучести» этого дискурса? Почему ни одна из конкурирующих
моделей национальной идентичности не смогла стать доминирующей? Одно из
возможных объяснений, на наш взгляд, связано с тем, что в условиях
«запаздывающей модернизации» оба варианта оказались недостаточно
«эффективными». Мобилизационные возможности соперничающих моделей
национальной идентичности в немалой степени определяются их «компенсаторными
возможностями», т.е. способностью повышать самооценку коллективного
субъекта. И в этом смысле шансы либерально-прогрессистской модели не столь
высоки: в 1840-х годах еще можно было говорить о великом европейском будущем
России, относя содержание ее миссии на усмотрение «детей и внуков»[4],
но с течением времени такого рода аргументы становятся менее убедительными.
Впрочем, радикальные версии прогрессизма обладали бóльшими компенсаторными
возможностями, нежели либеральные, обрекавшие Россию на роль догоняющего:
выдвигая в качестве цели прогресса социальный идеал, который (еще?) не
реализован на Западе, они оставляли ей шанс обойти соперника. Однако 70 лет
советского «эксперимента» свели и это преимущество на нет.
Консервативно-традиционалистская модель, стремящаяся повысить самооценку
нации за счет выстраивания альтернативной системы координат, в данном
отношении гораздо более привлекательна, и именно этим объясняется
многократный ренессанс «русской идеи». Однако консервативный проект
сталкивается с другой угрозой – перспективой архаизации. Как это ни
парадоксально, его мобилизационные возможности также зависят от успехов
модернизации, создающих новые варианты «нашего славного прошлого», новые
форпосты, которые можно защищать, увязывая с прежними традициями. Таким
образом, в ситуации «запаздывающей модернизации» и эта модель оказывается
уязвимой, ибо ее труднее приспосабливать к вызовам времени. Отчасти эта
проблема решается за счет появления нового «врага» – глобализма, в
противостоянии которому усматривается миссия России. Тем самым российское
«антизападничество» с его вековыми традициями оказывается в лагере
антиглобалистов в роли «патриарха». Хотя рассуждения о «цивилизационной
альтернативе западноцентричным течениям» и «приоритете нематериальных
ценностей, который всегда был присущ русскому обществу», в век компьютеров и
глобальных сетей все же попахивают нафталином. Однако еще более трудной
проблемой для сторонников «консервативно-почвенических» моделей сегодня
становится поиск подходящей утопии: прошлое слишком разнородно, чтобы на его
основе можно было синтезировать органичную традицию.
Вместе с тем, «долгая длительность» этого дискурса, безусловно,
объясняется не только особенностями соперничающих моделей национальной
идентичности. В частности, в том, что антитеза «западничества» /
«антизападничества» приобрела значение чуть ли не главного водораздела
российского идеологического спектра, в свое время важную роль сыграли
цензурные запреты: в отсутствие возможности публичного обсуждения
политических проблем, главным полем для столкновения мировоззрений
становились проблемы культурные. Безусловно, нельзя недооценивать и
то, что «масштаб противопоставления» в данном случае задается «объективными»
геополитическими факторами. Необходимо учитывать и влияние образов России,
сконструированных на Западе[5]:
ментальные карты складываются подобно картинке в калейдоскопе, где
изображение возникает в результате многократного отражения в системе зеркал.
Есть ли перспектива маргинализации этого «долгого» дискурса? Теоретически
можно было бы надеяться на постепенную его трансформацию за счет понижения
«уровня обобщения» и концентрации на более конкретных проблемах. Такое
изменение фокуса позволило бы перестраивать устоявшиеся «сцепки»
представлений, видеть не только то, что отличает Нас от Других, но и то, в
чем Мы похожи, а в перспективе – способствовало бы вытеснению моделей
идентичности, построенных на бинарных оппозициях, более гибкими
конструкциями, допускающими множественную идентичность. Однако этот дискурс
обладает большой инерцией.
Наконец, факторы, обусловившие формирование именно такого
дискурса, во многом сохраняются, да и наблюдаемые сейчас тенденции не
внушают большого оптимизма. С одной стороны, как уже отмечалось, участники
этого дискурса чутко реагируют на то, как Нас представляют Другие, а образ
России на Западе в последние годы меняется не в лучшую сторону. С другой
стороны, в силу нынешних тенденций развития российской политической системы
(сужение поля публичной политики, идеологическое доминирование «центра» и
др.) игры с «цивилизационной» идентичностью по-прежнему остаются значимым
фактором структурирования политико-идеологического спектра.
[1] Термин «западничество»
используется здесь расширительно: он указывает не столько на классическое,
западничество, т.е. комплекс идей, сложившийся в 1840-х гг. и тесно
связанный с определенным общественно-историческим контекстом, сколько на
условное направление в отечественной общественно-политической мысли,
рассматривающее опыт «Запада» как ориентир для российской модернизации. «Антизападнический»
лагерь, в свою очередь, представлен множеством направлений, так или иначе
настаивавших на принципиальном несходстве России и Запада и на необходимости
своего, особого пути.
[2] Смит Э. Национализм и
модернизм. Критический обзор современных теорий наций и национализма. – М.:
Праксис, 2004. – С. 343.
[3] Представлением о
славянофильстве и западничестве как мировоззрениях, опирающихся на разные
стили мышления, мы обязаны фундаментальному труду А.Валицкого: Walicki A.
The Slavophile Controversy. History of a Conservative Utopia in the
Nineteenth-Century Russian Thought. Notre Dame (Ind.), 1989.
[4] Белинский В.Г. Взгляд на
русскую литературу 1846 г. // Белинский В.Г. Пол. собр. соч. – М.: Изд-во
Академии наук СССР, 1953-1959. – Т.10. – С.21.
[5] См.: Нойман И.
Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских
идентичностей. – М.: Новое издательство, 2005; Malia M. Russia Under Western
Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. – Cambridge, MA:
Harvard University Press, 1999.
