Reut O.Ch. Russian Memorial Policy and Its Contradictions
Сведения об авторе. Реут Олег Чеславович, к.т.н., старший научный сотрудник, Петрозаводский государственный университет, г. Петрозаводск. Круг научных интересов: история и методология международных и региональных исследований, глобализация, государственный суверенитет, десуверенизация.
Аннотация. В докладе рассматриваются противоречия современной российской мемориальной политики в контексте вызовов глобализации и проявления феноменов транс- и постнационализма.
Противоречия современной российской мемориальной политики
Практики возведения и низвержения памятников на протяжении вот уже нескольких десятилетий являются объектом всестороннего изучения со стороны отечественных исследователей в общественно-политических науках. Часто используемый термин «мемориальная политика» в определенной степени несет на себе отпечаток идейного наследия прежней парадигмы, наделявшей памятники неким субстанциональным, то есть практически неизменным, инвариантным содержанием и рассматривавшей их в качестве структурообразующего элемента при формировании политики памяти. «Увековечивание» памятных дат, событий и персонажей подспудно «овеществляется» кажущимся неизменным набором характеристик, задающих «связь времен» и традиции Отечества. Памятники выступают неистощимыми в своей смысловой глубине высказываниями о национальной, региональной и локальной идентичностях.
Мемориальная политика рассматривает общество как объект усилий по строительству нации исключительно «сверху», со стороны якобы единственно возможного субъекта этого процесса — центральной власти. И хотя довольно трудно оспорить тезис, заключающийся в том, что решающую роль в данном процессе играют политические элиты, было бы неверным исключать из него граждан и роль их ассоциаций, активно претендующих на представительство своих интересов как в структурах власти, так и вне их с целью формирования открытого доступа к дискуссиям о манифестациях идентичности. При этом без наполнения формы идентичности содержанием гражданского участия первая остается в лучшем случае ощущением некоторой общности по жизни в пределах предзаданной локальности, а в худшем — обыкновенной фикцией.
В современной России сочетание «административного» конструктивизма и государствоцентричного взгляда на историческую память способствует вытеснению того, что должно выступать основным предметом политики. Именно вопросы о механизмах распределения власти и ресурсов, о «легитимном праве на насилие», о противоречиях властно-общественного диалога по поводу общего блага формируют пространство политического. Однако политика памяти трактуется, а главное — прагматически осуществляется в обстоятельствах усиливающейся деполитизации, вытеснения на периферию общественной жизни и медийно-публичного поля. В дискурсивном плане она все больше позиционируется в категориях обязательного социального консенсуса, в отношении которого действуют требования нормативно-этической непротиворечивости. Под последней понимается отсутствие логических противоречий с действующей в политической культуре системой нормативно установленных принципов и идеологем.
Естественным следствием рассматриваемых процессов является неготовность к гражданскому участию, интерпретируемая исследователями как состояние политической аномии, а властью — как проявление лояльности, видимым следствием которой стоит считать согласие на утрату институтов и механизмов социального контроля. В таких условиях практически невозможно говорить о содержательном наполнении самоидентификации граждан с государством. Применительно к мемориальной политике критическое переосмысление имперского, а затем советского наследия с учетом новых вызовов современности оказывается затрудненным.
Декларируемая преемственность морально реабилитирует режим замалчивания, а порой и символического изъятия «неудобных» элементов официального дискурса, описывающего картины прошлого. Но одновременно она запускает новые витки переплетающихся процессов позитивизации и глорификации прошлого. В таких условиях памятники не только музеефицируют прошлое, в т.ч. посредством «духовного и патриотического воспитания», борьбы с «фальсификациями истории в ущерб интересам», но и сакрализируют его образы, невольно встраиваясь в проведение мобилизационной политики памяти, поддерживающей доминирующий политический дискурс.
Общественности предъявляются идеализированные манифестации реализованной российским государством политики. Этот зачастую мифологизированный опыт все чаще противопоставляется тому образу прошлого, которое создается и поддерживается странами-соседями. Современная история изобилует примерами того, каким образом рассматриваемая линия поведения способствует накоплению конфликтогенного потенциала, препятствует созданию горизонтальных связей между сообществами и территориями.
В контексте глобализации речь, разумеется, не идет об искусственной консервации проявлений традиционных культур, способствующей «войнам памяти». Реконструкция недискретного прошлого проявляется в иных, «гибридных» формах — в воссоздании, например, пространства «имперской ситуации», то есть системы, в которой отсутствуют универсальные правила и где невозможно или по крайней мере затруднено найти решение конфликта в публичном поле.
Повышению степени «гибридности» способствуют и глобальные медиа, для которых непересматриваемым представляется некий набор идей о коллективной памяти как маркере разделяемой ответственности за деяния прошлого. Повышенное медийное внимание к этим вопросам, их зримому и ощутимому присутствию в настоящем стоит воспринимать как естественную стратегию движения к транснациональной памяти, для которой суверенность выступает лишь факультативным элементом субъектности.
В современной России продвижение идеи транснациональной памяти зачастую воспринимается в качестве исторического обоснования евроинтеграции и атлантического диалога. Этому в немалой степени способствует и внедрение на уровне практик коммеморации принципов общей ответственности за прошлое во имя настоящего и будущего, где центральным образом этой стратегии выбран Холокост. Он признается символом общей ответственности за мрачные страницы прошлого, а память о трагедии является гарантией неповторения в самом широком контексте — не только как предохранителя от ксенофобии, расизма, нетерпимости, национальной вражды, но и исключения того, что могло бы привести к мировой войне. В таких условиях политика в области увековечения памяти о Холокосте ориентирована на формирование транснационального мемориального сообщества.
Принятие российскими властями режима «осажденной крепости» и демонстрация решительности проводить «державный» курс во внешней политике предъявляют требования по уточнению акцентов реализуемой мемориальной политики. Некоторые их них ориентированы на внеисторическое существование поддерживаемой государством духовности. В то время как другие в систему целеполагания включают сознательный отказ от проведения различия между имперским, постимперским и национально-гражданским типами взаимоотношений общества и государства.
Следствием подобного «акцентирования» является производство пропагандистских (все чаще популистских) суррогатов, соединяющих ностальгию по временам классических империй и холодной войны, ресентимент и различного рода этнические фобии. В определенной мере такое положение вещей в своей концептуальной неопределенности опирается на некоторые теоретические основания. Так, в последнее время в общественно-политических науках утверждается релятивистский подход, постулирующий доминирование баумановской «текучей современности» при описании и объяснении социальной реальности — нет ни мира, ни войны, ни друзей, ни врагов, границы принципов и норм не столько размыты, сколько эклектичны и самоопределяемы.
Современная мемориальная политика неотделима от проявлений феноменов транс- и постнационализма, глобального гражданского общества, медиатизированной постправды. На пересечении процессов глобализации, десуверенизации и традиционалистской, а порой и архаичной реакции на прогресс возникает необходимость легитимации де- и ресакрализации символов памяти. Смысл исторической политики в большей или меньшей степени уже несводим к культивированию «самостийного» нарратива памяти, который в своем радикальном исполнении противоречит принципам глобальной истории. А это значит, что попытки предложить адекватные пути разрешения противоречия упираются в необходимость смены привычной для политической элиты оптики. Однако готова ли она отказаться от единственной дискурсо-формирующей рамки, в которой власть может себя представить и описать только через рассказанную собственным государством историю с ее событийными рядами и пантеонами?
Представленный текст сам по себе выражает примечательную потребность в сложном осмыслении сложного предмета- прошлого страны, которое с трудом подлежит мифологизации в виде простейших стереотипных образов, доступных коллективному сознанию. Интересно было бы узнать мнение автора по вопросам, которые возникли в рамках поставленной им проблемы. Первый — отношение к «советскому проекту» в коллективной памяти в связи с тем, что в обыденном историческом сознании еще активного поколения «беби-бум» ( 1950-60-х гг. рождения) и следующего за ним поколения «х» сохранились собственные воспоминания о нем, а из представителей этих поколений в основном рекрутируется современная политическая элита России. И второй — какими доступными инструментами можно выявить эти представления? Спасибо автору за нестандартные формулировки актуальных проблем.