АШПИ 
Bogatova O.A. Commemoration of the Mass Repressions Victims in Mordovia: the Cultural Trauma and “Western” (the Thick Description Experience)
Сведения об авторе. Богатова Ольга Анатольевна, доктор социологических наук, доцент, профессор Национального исследовательского Мордовского государственного университета им. Н.П. Огарёва, г. Саранск.
Аннотация. В докладе обобщаются результаты исследования случая народной коммеморации жертв массовых политических репрессий в Республике Мордовия в поселке Круглый («Дикий»), основанном в качестве постоянного поселения в период коллективизации раскулаченными крестьянами. Описываются коммеморативные практики создания «места памяти» в виде сооружения самодельного памятника из морёного дуба с мемориальной табличкой и его последующей медиатизации, выявляются основные локальные, российские и международные мнемонические акторы, выступающие в качестве агентов процесса культурной травмы. На основе данных полевого исследования деконструируются медийные нарративы истории посёлка, выявляются два различных фрейма её описания, делается вывод об их обусловленности различными моделями коммеморации социальной травмы – «терапевтической», сфокусированной на аспектах лишений и утраты групповой идентичности, и «макроисторической», основанной на интерпретации травмы как аспекта социальных трансформаций, процесс которых содержит предпосылки для её проработки.
Ключевые слова: коллективная травма, социальная память, историческая политика, коммеморация, «места памяти».
Abstract. The article summarizes the results of the mass repressions victims popular commemoration case study undertaken by the author in the village Kruglij (“Savage”) in Republic of Mordovia, founded by de-kulakized peasants at the period of “Collectivization”. Author describes the local commemorative practices in the form of a self-made oak monument with the memorial tablet construction and its the subsequent mediatisation and the local, Russian and international mnemonic actors of this process. On the basis of the field research data the different media narratives of the village history are deconstructed, two various frames of its description revealed. Author postulates their conditionality by the two various commemoration of social trauma models – the “therapeutic” focused on deprivations and loss of group identity aspects, and its “macrohistorical” interpretation based on the transformative aspects of social trauma.
Keywords: collective trauma, social memory, historical policy, commemoration, “sites of memory”.
Предметом доклада являются социальные практики и нарративы коммеморации жертв массовых политических репрессий в Республике Мордовия на примере народного мемориала в п. Круглый («Дикий посёлок»). Теоретической базой исследования послужили социальные теории коллективной памяти [1; 2; 3], рассматриваемой исследователями в качестве феномена, скорее дополняющего институционализированное историческое знание, чем альтернативный ему, коллективных травм [4; 5; 6; 7; 8], включая травму массовых репрессий советского периода [9].
В современных социологических теориях социальная (культурная) травма характеризуется как конструкт, формируемый заинтересованными мнемоническими акторами в результате культурного «процесса травмы» как деятельности, включающей обсуждение травмирующих событий, связанных с социальными трансформациями (П. Штомпка) в «сообществах памяти», осознающих травму как угрозу коллективной идентичности (Дж. Александер), формирование коллективных нарративов о травме и направленной на их признание в обществе и основанные на нём действия по её компенсации [11]. Культурная травма включает определение природы травмы, её причин и способов устранения от имени травмированного сообщества, распределение ролей жертв, виновных и спикеров травмы.
Выводы исследования, выполненного в рамках реализации научно-исследовательского проекта «Наследие расчеловечивания: транснациональная перспектива» (грант РФФИ № 19-511-60005 ЮАР_т) основаны на данных кейс стадии, включавшего глубинные интервью и включённое наблюдение, предпринятого автором в ходе экспедиции с участниками проекта А.В. Митрофановой и С.В. Рязановой в июле 2021 г. в п. Круглый. Посёлок находится на западе республики на расстоянии 28 км от районного центра – п. Зубова Поляна – и в настоящее время входит в Дубительское поселение. В настоящее время постоянное население посёлка состоит из трёх человек, и ещё несколько семей проживают там летом.
Особенностью п. Круглый является его относительно труднодоступное местоположение. От других населённых пунктов он отделён лесным массивом и рекой Вад, в период его основания глубокой и полноводной. Эта местность удобна для пчеловодства, охоты, отдыха и экологического туризма. Местоположение посёлка, основанного на рубеже 1920-х – 1930-х гг. уроженцами соседнего с. Журавкино и впоследствии получившего официальный статус и название, заменившее народное прозвище «Дикий посёлок», не было тайной для представителей власти, однако затрудняло контроль над его жителями и позволяло им легально заниматься несельскохозяйственной деятельностью.
Выбор объекта исследования объяснялся его медийной популяризацией в печатных и электронных СМИ начиная с первой половины 2000-х гг. и по настоящее время[1]. Основное содержание медийного нарратива сводится к тому, что посёлок основан в период коллективизации раскулаченными крестьянами, в память о которых жители поселка подняли со дна реки Вад ствол морёного дуба и решили установить памятник жертвам массовых политических репрессий, перевернув его вверх корнями: «Руководил установкой памятника племянник местного дезертира по кличке Глаз, который давно живёт в Москве и считается авторитетом в бандитских кругах. …Общими силами восьмиметровое дерево вытащили из воды. Потом мужики вырыли глубокую яму, куда и вкопали ствол, а корневище направили вверх, к небу»[2]. Этот памятник символизирует трагедию российского крестьянства, вырванного из традиционного образа жизни.
В 2003 г. представительница второго поколения жителей села Валентина Фокина, ко времени экспедиции уже скончавшаяся, рассказывала корреспонденту «Известий», что памятник стал центром стихийной коммеморации жертв массовых репрессий: «Все наши дети да внуки приезжают. Человек сто в июле собирается на землю родную. Это традиция такая. Кто из Питера, кто из Москвы, кто из Бугульмы, из Владимира много тоже. У дуба морёного всю ночь костры горят. Сидим да поминаем наших родителей». Представители местной власти в Зубово-Полянском районе, по словам журналиста, негативно оценивали такие практики и пытались уничтожить памятник в «андроповские» времена, а в постсоветский период отзывались о жителях посёлка с предубеждением: «И предки у них звери, и потомки – бандиты»[3].
Участники экспедиции обратились к местному жителю с просьбой рассказать об истории посёлка и памятнике. Он согласился, представившись зятем одного из основателей посёлка, основанного, по его словам, на месте дореволюционного лесного кордона по инициативе Ивана Зверева, работавшего на Московско-Самарской железной дороге, одна из станций которой находится в Зубовой Поляне, который накопил значительное по местным стандартам состояние во время Первой мировой войны и перебрался в лес, стремясь его сохранить. Отношения с советской властью у жителей посёлка и соседних поселений носили мирный характер («никаких конфликтов не было. Нормальные люди везде жили»), но во время войны в лесах в его окрестностях скрывались преступные группировки, состоявшие из уроженцев других сёл, членов которых удалось арестовать в 1947 г.
Упомянутый в публикациях федеральных СМИ памятник из ствола морёного дуба располагается между домами и берегом р. Вад, где стоит стол со скамейками, и представляет собой перевёрнутый вверх корнями и вкопанный в землю дубовый пень высотой примерно один метр. На стороне пня, противоположной от берега и обращённой к въезду в село, прикреплена болтами табличка из нержавеющего металла с надписью «Репрессированным родителям – благодарные потомки». На корневой части пня установлен макет станкового пулемёта со щитком. Следы кострищ на поляне отсутствовали. Респондент не упомянул каких-либо собраний и символических акций возле памятника с участием жителей посёлка или и их детей и внуков, которые сменили место жительства и приезжают в посёлок на отдых. Металлический макет пулемёта, по его словам, представляет собой игрушку, сделанную его знакомым умельцем в начале 2010-х гг. и подаренную жителю посёлка, который впоследствии его и установил на памятнике: «Он стоял у моего шурина дома во дворе. Мой шурин потом сюда его привез. Надоел он во дворе ему».
По поводу памятника местный житель сообщил, что ствол морёного (некогда упавшего в реку и законсервировавшегося в песчаном дне) дуба местные жители решили вытащить со дна р. Вад в 1988 г. и продать в качестве ценной древесины. Перед продажей они отпилили прикорневую часть дерева и оставили его на поляне в перевернутом виде в качестве декоративного элемента. Идея прикрепить к пню табличку в память о репрессированных и таким образом превратить его в памятник возникла через несколько лет у местного уроженца, проживавшего в п. Дубитель.
В опубликованном РИА Новости интервью В. И. Фокина, который проживал в соседнем п. Дубитель и от общения с участниками экспедиции отказался, упоминаются «доперестроечные» годы, а в «Известиях» – «времена андроповского правления», когда «хотя само существование «позорного» поселка районные чиновники тщательно скрывали, прослышав про дуб, решили перестраховаться. Пригнали из Зубовой Поляны автокран, чтобы выкорчевать памятник. Но дикинцы настолько глубоко и сильно утрамбовали свой дуб, что машина так и не смогла вытянуть его из земли. Чтобы чиновники больше не домогались, потомки дезертиров заказали в столице стальную табличку с гравировкой «Репрессированным родителям. Благодарные потомки»»[4].
В свою очередь, Е.Е. Резепов, который положил начало медиатизации темы «Дикого поселка», опубликовав несколько очерков о поселке в конце 90-х гг. XX в. в саранской газете «Столица С», по его словам, вообще не рассматривал этот случай в качестве истории о выживании жертв массовых политических репрессий или о трагедии крестьянства в условиях коллективизации, считая его одной из лесных «робинзонад», о которой он узнал, когда занимался сюжетом о семье «отшельника», проживавшей по соседству в заброшенном посёлке лесозаготовителей.
Как полагал журналист, люди, переселявшиеся из села «в лес», искали, с одной стороны, более высокого заработка по сравнению с колхозом, с другой – «самостоятельной, вольной жизни» на природе, однако он отказывался считать их выбор вынужденным или видеть в нем какой-либо социальный протест.
Свой рассказ о сборе информации о «Диком посёлке» в ходе интервью с его жителями в 1996-1998 гг., публикациях на её основе, их дальнейшем обсуждении и интерпретации в средствах массовой информации эксперт завершил выводом о невозможности представить детальное объективное описание этого случая. В числе проблем, препятствовавших объективному (в журналистском понимании) освещению истории посёлка, он назвал множественность интерпретаций, исходивших от самих «дикинских», включая членов одной семьи, их склонность изменять отношение к описываемым событиям со временем или в качестве реакции на резонансные публикации, а также закрытость местного сообщества и осознанное манипулирование информацией со стороны его членов.
В качестве примера журналист привёл отзыв французского режиссёра Люка Товена, в течение ряда лет снимавшего в посёлке на средства франко-российской НКО документальный фильм «Мираж русской деревни» (2011). Режиссёр представил французской и российской зрительским аудиториям разные версии этого фильма, так как, по словам эксперта, считал информацию, исходившую от местных жителей, неполной и неточной. Заметив, что информанты переходили в процессе интервью на местный мокша-мордовский язык, общаясь друг с другом, режиссёр заказал перевод этих фрагментов транскрипта и после его прочтения пришёл к выводу, что ему «морочили голову», преподнося сознательно искажённую версию семейных преданий, отличную от предназначенной «для своих».
Тем не менее основная причина разочарования Л. Товена в собственном фильме заключалась, по словам эксперта, в его неудачной первоначальной концепции – хроники гибели российской деревни. Символом этой трагедии служил центральный образ картины – памятник репрессированным предкам в виде морёного дуба с вывернутыми из земли корнями, который оператор снимал снизу, камерой, установленной у его основания или в специальной яме.
В роли ключевых информантов и спикеров коллективной травмы в фильме выступали В.И. Фокин, постоянно проживавший в п. Дубитель, и его тётка – «баба Нюра», со слов родителей рассказывавшая о том, как они вынуждены были выживать в лесу после того, как у них отобрали домашний скот, погибавший в колхозе из-за отсутствия ухода, и личные вещи, включая расшитые женские рубашки и платки. На этот же сюжет и с теми же информантами были опубликованы затем статьи агентства РИА Новости[5].
Другое явление, на которое обратил внимание журналист наряду с трансформацией самого поселения, заключалось в трансформации зафиксированного им коллективного нарратива – «устоявшегося разговора» жителей посёлка о своём прошлом в результате его медиатизации и осознания связанного с нею изменения границ публичного и приватного в семейных историях. Основным её фактором, по мнению эксперта, послужила цифровая среда, в которой фрагменты этого нарратива стали интерпретироваться и использоваться разными медийными агентами и в различных целях.
Ознакомившись с последствиями этого процесса и убедившись, что они утратили над ним контроль, потомки «дикинских», успешно обосновавшиеся в Подмосковье, Москве и других крупных городах, стали выражать претензии к журналистам и требовать опровержения или отзыва публикаций с фактами, которые, по их мнению, порочили репутацию семьи. В первую очередь эти претензии были связаны с предполагаемым криминальным прошлым некоторых семей. Так, скандальную известность получила упоминавшаяся в ряде статей история дезертира, обнаруженного сотрудниками НКВД под «навозной кучей», так как упомянутый в ней житель посёлка, по словам эксперта, впоследствии был отправлен на фронт, прошёл всю войну и имел боевые награды[6].
В основном эти претензии, по словам эксперта, относились к публикациям федеральных СМИ – газет «Известия» и «Труд» с характерной для них виктимизацией местного сообщества и частичной романтизацией девиантных практик как «социального бандитизма». Стоит отметить, что этот нарратив поддерживался по крайней мере В.И. Фокиным, называвшим в беседе с журналистом главаря банды Фуру местным «Робин Гудом», но у других местных уроженцев вызывал отторжение.
Это отторжение можно объяснить в качестве реакции на конструирование федеральными медиа образа «Дикого посёлка» как маргинального и гетеронормативного Другого, с очевидной дискурсивной связью между виктимизацией местного сообщества в качестве жертвы раскулачивания и романтизацией девиантных практик в качестве своего рода стихийного протеста. Так, значительную часть текста статьи о «Диком посёлке» в издании РИА Новости составляет описание в качестве исторического фона убийств представителей советской власти в ходе крестьянских восстаний в Мордовии во время коллективизации, хотя основатели посёлка в этих восстаниях не участвовали[7].
С нашей точки зрения, наиболее достоверной представляются датировка сооружения памятника 1988-1991 гг. и характеристика его как поэтапного процесса, в котором придание мемориального смысла отделяется по времени от установки пня как материального объекта в общественном пространстве. В то же время версия журналистов о попытке властей уничтожить объект, не имеющий видимого символического значения, и отказе от неё после установки мемориальной таблички с надписью провокационного в тот период содержания не заслуживает доверия.
Размеры и форма дубового пня допускают его различное использование, в том числе утилитарное – например, в качестве основания для столешницы, а внешний вид сам по себе не свидетельствует о его мемориальном назначении. Мемориальную функцию ему придаёт именно табличка, причисляющая раскулаченных крестьян к репрессированным, установка которой является актом публичной коммеморации, которая могла быть одобрена общественным мнением не раньше периода перестройки.
Характерно, что Е.Е. Резепов, считающий, что перевернутый дуб был установлен на поляне во время гулянки «для потехи», по его собственным словам, никогда не придавал этому мемориальному объекту того доминирующего с точки зрения социальной идентичности посёлка значения, который он получил в нарративе печатных и электронных медиа 2000-х гг. Эксперт подтвердил информацию респондента о том, что мемориальную табличку заказал и прикрепил к дубу В.И. Фокин вместе со своим другом по личной инициативе, а не по поручению жителей посёлка, воспринимавших его действия без особых эмоций. С его точки зрения, популяризация нарратива о народном мемориале связана с деятельностью жителя райцентра – посёлка Зубова Поляна, создавшего любительский краеведческий сайт «Зубова Поляна» (www.zubova-poliana.narod.ru).
Пользуясь возможностями «новых медиа», автор сайта стал размещать на нём собственные компиляции различных материалов, включая фрагменты его очерков, без указания на источники и авторов, комментируя и интерпретируя их по собственному усмотрению. Благодаря этому сайту тема «Дикого посёлка» привлекла внимание российских журналистов за пределами Мордовии, которые стали авторами новых текстов о «деревне дезертиров» и коммеморации в ней жертв массовых политических репрессий.
Таким образом, можно отметить, что основным инициатором процесса культурной травмы репрессий в «Диком» и её спикером стал местный уроженец – сын основателя посёлка В.И. Фокин, однако её медиатизация в целом оказалась связана с востребованностью этой темы федеральными СМИ. Эксперт утверждал, что он относил к жертвам репрессий, понимая под ними незаконное уголовное преследование, своего отца, подвергшегося проверке в фильтрационном лагере после освобождения из плена, и других членов семьи, а также некоторых соседей, по его мнению, незаконно арестованных, не приводя данных об их реабилитации.
Можно не сомневаться в вынужденном характере смены местожительства основателей посёлка. В результате коллективизации они не могли больше заниматься в родном селе ни традиционным сельским хозяйством, совмещая его с лесными промыслами, предпринимательской деятельностью, освоенной в период НЭПа, который И.Г. Фокин считал лучшим временем своей жизни. Однако эта стратегня не была попыткой скрыться от советской власти или конфронтации с ней, а представляла собой форму аккомодации, предполагавшей партнёрство, хотя и зависимое, с властью в новых условиях, и обеспечившей жителям посёлка относительно свободное и материально обеспеченное существование.
Такую стратегию следует рассматривать в качестве одной из форм социальной адаптации семей раскулаченных крестьян, часто выбиравших несельскохозяйственные занятия. В Зубово-Полянском районе, кроме индивидуальных лесных промыслов, это чаще всего могла быть официальная занятость на лесозаготовках, в лесничествах, на железной дороге и многочисленных промышленных предприятиях, создававшихся в советский период в посёлках городского типа и занятых переработкой местного сырья. Упадок этих отраслей промышленности в период 90-х гг. XX в. снова очень сильно изменил образ жизни местного населения и запомнился в качестве одного из событий «травмы девяностых».
Эти события не могли не затронуть В.И. Фокина, который на момент извлечения со дна реки дуба, получившего впоследствии известность благодаря ему, сделал свой выбор относительно места жительства и работы в пользу соседнего относительно благоустроенного посёлка городского типа Дубитель. Градообразующим предприятием посёлка был завод по производству дубильных экстрактов, уже в период перестройки оказавшийся на грани закрытия и впоследствии обанкротившийся. Именно осознание отсутствия перспектив и у соцпосёлка Дубитель, и у советского проекта в целом могли способствовать переосмыслению и ретравматизации событий, связанных с основанием их посёлка среди потомков «дикинцев», включая публичное выражение скорби по жертвам советских репрессий, в которых они увидели причину последующих исторических травм.
Как следует из данных наблюдения, в процессе культурной травмы участвовали не все жители посёлка: респондент подавал коммеморацию как личную инициативу одного из его уроженцев и отметил, что ему надоело внимание к памятнику журналистов. Газетные публикации начала 2000-х гг. также показывали различное отношение к массовым репрессиям среди пятнадцати на тот момент постоянных жителей посёлка, некоторые из которых в советский период вступили в КПСС. Один из них на прямой вопрос корреспондента «Труда» ответил, что если бы он жил в период коллективизации, то вступил бы в колхоз «и всё бы отдал»[8].
Отдельного внимания заслуживает медиатизация, придавшая всероссийскую, а затем мировую известность памятованию жертв массовых репрессий в Круглом. Журналисты могут рассматриваться, наряду с инициаторами установки мемориальной таблички, в качестве мнемонических акторов и соавторов нарратива, связанного с этой коммеморацией, по меньшей мере по двум причинам: именно СМИ транслировали его в качестве единодушного послания уроженцев посёлка, игнорируя альтернативные интерпретации, и придали ему обобщённый смысл символа судьбы российского крестьянства; кроме того, сравнение разных по времени публикаций, посвящённых «Дикому посёлку», демонстрирует фреймирование разных версий о нём в соответствии с доминирующей на тот момент схемой метаисторической рефлексии журналистов.
Например, в начале 2000-х гг. конструирование «травмы девяностых» включало амбивалентную по содержанию мифологизацию роли организованной преступности в создании новой России. Вероятно, поэтому в статье «Известий» 2003 г. уголовнику из числа уроженцев Круглого по кличке «Глаз» приписываются способности, позволившие извлечь под его руководством со дна реки огромный дуб, вкопать его в яму семиметровой глубины (исходя из сравнения указанной в статье длины ствола и наблюдаемой высоты надземной части памятника), вызвав ненависть руководства района к объекту без всяких опознавательных знаков и спровоцировав их на переброску автокрана из райцентра по лесной тропе в безуспешной попытке демонтировать памятник. Впоследствии же, в отрывках из интервью В.И. Фокина РИА Новости 2012 г. он утверждал, что районные власти лишь угрожали «трактор подогнать и выдернуть».
Как можно заключить, история памятника жертвам массовых политических репрессий в п. Круглый представляет собой пример социального конструирования культурной травмы и связанного с ней символического «места памяти» усилиями нескольких социальных агентов, основная роль в котором принадлежит представителям СМИ в качестве источника, транслятора и генерализатора смыслов культурной травмы.
В процессе конструирования памятника следует различать такие стадии, как создание материального объекта, придание ему смысла посредством установки мемориальной таблички и медиатизация памятника, расширившая этот смысл до общероссийского символа, вследствие чего стало возможным появление дополнительных деталей памятника, связанных с символикой насилия (пулемёт). Первоначально мотивы жителей села, установивших пень морёного дуба на видном месте, не имели отношения к коммеморации репрессий. Однако позднее этот объект получил дополнительный мемориальный смысл и благодаря ему – широкую известность по инициативе представителей нового поколения, покинувших посёлок и воспринимавших жизнь в нём как травму «выживания» на основе изменившихся социальных предпочтений, новой информации и стандартов оценки, почерпнутых из перестроечной публицистики.
Содержание медийного нарратива о «Диком посёлке», оформившегося в XXI в. центральным символом которого стал народный мемориал, составляют виктимизация местного сообщества в качестве жертвы репрессий наряду с его романтизацией в качестве агента предполагаемого сопротивления советскому режиму в пассивной (уход в лес) и активной (вооружённое сопротивление) форме. Последний аспект вызвал негативную реакцию самих местных жителей и их потомков, которые предпочитают дистанцироваться от криминальной составляющей этого повествования, описывая своих прародителей как законопослушных граждан.
Наблюдение показало на примере уроженцев посёлка, что члены семей репрессированных не представляют собой идеологически единой группы с одинаковым пониманием символического значения памятника и отношением к культурной травме. Придание ей какого-либо общественно-политического смысла является результатом медиатизации, а сами смыслы, озвученные как СМИ (мифологизация организованной преступности в начале 2000-х гг., отсылки к народным протестам в виде крестьянских восстаний против коллективизации в статье 2012 г.), так и местными жителями (акцент на экологическом туризме, который сегодня популяризируется в СМИ, в интервью в процессе экспедиции), изменяются по мере изменения социальной ситуации в России и регионе.
В настоящее время коммеморация жертв репрессий, связанная с памятником, носит в большей степени медийный, чем локальный характер. Благодаря традиционным и новым СМИ и кинодокументалистике масштаб его восприятия как символического объекта медийной аудиторией несравним с количеством жителей посёлка и их потомков.
Одновременно случай в п. Круглый демонстрирует потенциал медиатизации, не связанной с процессом культурной травмы. Это очерки Е.Е. Резепова, описавшего «Дикий посёлок» на основании рассказов поколения основателей как места добровольно избранной «дикой, вольной жизни», где царили «нравы, как в вестерне», уроженцев которого отличал особый «дикинский характер», включавший такие черты, как независимость, стойкость в трудной ситуации, сплочённость, предприимчивость.
С нашей точки зрения, «трагедия» и «вестерн» могут рассматриваться в качестве моделей нарративизации истории посёлка, отражающих две разные модели коммеморации социальной травмы – «терапевтической», сфокусированной на аспектах лишений и утраты групповой идентичности, и «макроисторической», основанной на интерпретации травмы как аспекта социальных трансформаций, процесс которых содержит собственные предпосылки для её проработки.
Библиографический список
- Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2. URL: http://magazines.gorky.media/nz/2005/2/kollektivnaya-i-istoricheskaya-pamyat.html
- Ассман А. Забвение истории – одержимость историей. М., 2019.
- Миллер А.И., Малинова О.Ю., Ефременко Д.В. Политика памяти и историческая наука // Российская история. 2018. № 5. С. 128-140.
- Рюзен Й. Кризис, травма и идентичность // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 38-62.
- Травма: пункты: Сборник статей / Сост. С. Ушакин. М., 2009.
- Адорно Т. Что означает «проработка прошлого» // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М., 2005. С. 64-80.
- Айерман Р. Социальная теория и травма // Социологическое обозрение. 2013. Т. 12. № 1. С. 121-138.
- Simko C., Olick J.K. Between Trauma and Tragedy // Social Research: An International Quarterly. 2020. Vol. 87. № 3. P. 651-676.
- Adler N. The Future of the Soviet Past Remains Unpredictable: The Resurrection of Stalinist Symbols amidst the Exhumation of Mass Graves // Europe-Asia Studies. 2005. Vol. 57. № 8. P. 1093-1119.
- Cultural Trauma and Collective Identity / Jeffrey C. Alexander, Ron Eyerman, Bernard Giesen, Neil J. Smelser, Piotr Sztompka. University of California Press, 2004.
_____________________
[1] Косова Е. Дикий бунт: деревня, в которой прятались от советской власти // РИА Новости. 08.11.2012. URL: https://ria.ru/20121108/910074652.html (дата обращения 08.08.2022).
[2] Карпов В. Дикая деревня // Труд. 22 Июля 2004. URL: https://www.trud.ru/article/22-07-2004/74729_dikaja_derevnja.html (дата обращения 08.08.2022).
[3] Деревня дезертиров // Известия. 4 ноября 2003. URL: https://iz.ru/news/283460 (дата обращения 08.08.2022).
[4] Там же.
[5] Косова Е. Дикий бунт…
[6] Деревня дезертиров…
[7] Косова Е. Дикий бунт…
[8] Карпов В. Дикая деревня…