АШПИ 
Данные об авторе. Реут Олег Чеславович, к.т.н., доцент кафедры истории стран Северной Европы Петрозаводского государственного университета.
Аннотация. Рассматривается эволюция форм организации миропорядка, преодолевающая имперскость в качестве функции системообразующих субъектов международных отношений и актуализирующая суверенность как постоянно уточняющийся режим глобальной организации политической жизни.
Политика империи и государственный суверенитет
На протяжении относительно небольшого в историческом отношении периода – первого десятилетия XXI века – история и методология международных исследований стала сферой грандиозных структурных изменений. Развитие дисциплины проходит под знаком растущей популярности комплексных подходов к изучению структурирования глобального порядка и беспорядка. Ведь протекающие трансформации затрагивают фундаментальные основы политического устройства мира: формы организации основных действующих в нем субъектов, их состав, а также характер отношений между ними, неформальные и формализованные правила и механизмы их регулирования. Меняется сложившийся порядок вещей; приобретая новое качество, деформируется системный каркас политического основания мироустройства.
Ситуация, когда новые субъекты сменяют на доминирующих позициях ранее сложившиеся, привнося качественно иные виды отношений и принципы организации на международно-политическом уровне, вынуждает предполагать, что более ранние типы выстраивания субъектов и отношений не исчезают окончательно, а видоизменяются, приобретая новые черты, пытаясь встроиться в усложняющиеся системы более высокого уровня, адаптируясь к новым условиям функционирования [1]. Проявляется запрос на возвращение и даже реабилитацию вокабулярия, ориентированного на объяснение происходящих изменений в уже известных и устоявшихся терминах, эмпирическое использование которых будет способствовать подтверждению или опровержению зарождающихся теоретических построений. В указанном смысле историю и методологию международных исследований даже можно представить как область знаний, ориентированную на обесцвечивание категориального аппарата, на переход от языка универсальных понятий к нейтральному языку теорий.
Хотя здесь самым естественным образом возникает вопрос: могут ли рассматриваемые теоретические построения полностью избавиться от нормативно окрашиваемых исходных понятий и категорий, которые помещаются в основание политико-академических концепций, претендующих на статус политических теорий? Быть может, они обречены оставаться именно концепциями, а не теориями в строгом смысле слова, с присущими последним идеальными объектами?
Так, для характеристики политического субъекта, регулирующего глобальные потоки и обмены, возникает возможность задействовать термин «пост-империя», ведь империя представляет собой постоянно уточняющийся режим глобальных отношений. Империя определяется как сущностно-пространственная организация политической жизни, природа которой пластична, а ее способность к адаптации обуславливается системой власти, где «нет ничего внешнего». Империя видится глобалистски ориентированной экспансией кажущихся универсальными взглядов на рациональный порядок. Однако далеко не все, что создает порядок, именуют империей.
Очевидно, что за термином «империя» могут скрываться самые разнообразные, порой прямо противоположные процессы. Создание империй может иметь под собой фундамент конструируемого подчинения и ассимиляции, может основываться на политико-экономической интеграции, а может носить постиндустриальный и постинформационный характер. Цели именуемых имперскими проектов могут состоять в достижении господства при формальном равенстве населения метрополии и окраин либо в получении определенных дивидендов за участие в едином территориальном массиве. В самом первом приближении стоит обобщить, что в империи как категории анализа нет ничего априорно позитивного или негативного, все зависит от конкретного содержания этого концепта.
При этом собственно имперские исследования достаточно долгое время фокусировались исключительно на политических аспектах, среди которых особое место занимали проблемы взаимодействия центра и периферии, средств доминирования, особенностей функционирования органов власти и формирования элит, национальных окраин и «зон ответственности» в межимперских соперничествах. Востребованным предметом исследований была и идеологическая составляющая имперской истории, в рамках которой и политологи, и международники изучали социально значимые, теоретически оформленные системы идей, где отражались и закреплялись интересы господствующих групп, их цивилизаторские миссии.
Ставший традиционным анализ процессов внутриимперских взаимодействий базируется на двух бинарных оппозициях – это «центр-периферия» и «господство-подчинение». Эти контрастные пары, однако, должны быть встроены в критический тип политико-академического дискурса, подразумевающий деконструкцию каждой из них. Указанная деконструкция понимается не только как философская категория, но и как методологический инструмент, использование которого позволяет выявить за пределами дуальных форм богатое множественными смыслами «пространство различий». При этом сама деконструкция выглядит по-разному. В паре «центр-периферия» она предполагает взаимную обусловленность, сопряженность этих концептов, а также указание на существование некоторых вариантов позиционирования территорий, которые уходят от жесткости бинарной оппозиции. В паре «господство-подчинение» деконструкция предлагает анализ совместимости этих двух векторов политико-пространственной динамики, определение общего знаменателя, делающего их двумя позициями в рамках одного спектра стратегий развития. Представляется, что именно с методологической точки зрения возможным выступает рассмотрение противопоставления имперского и суверенного.
Первая пара, положенная в основу определяемого как традиционный анализа, противопоставляет центр и периферию в качестве различных источников для мотивации и реализации властвования. Динамика притяжения и отталкивания периферии моделируется изменением роли окраинных, географически маргинальных территориальных единиц. Центр ассоциируется с агрессивностью, силой, стремлением к унификации, стабильностью, благополучием, упорядоченностью, предсказуемостью, освоенностью и самодостаточностью. Отношения гегемонии при этом возникают в том случае, когда в условиях существования внешних противоречий системе надлежит представить себя посредством своих собственных элементов. Центр – концентратор разнообразия и сложности, периферия – фрагментированное, но стремящееся к простоте пространство. Центр – интегратор ценностей Будущего, периферия – пространство продвижения его проектных разработок.
В период колониальных захватов XVI–XVIII вв. империи были наиболее мощными и влиятельными субъектами мировой политики, причем не только по отношению к другим акторам, но и ко всей европоцентричной международной системе. Временем их расцвета стал XIX в., а сложившуюся уже в его начале систему межгосударственных отношений стоит характеризовать как «миропорядок империй», потому что именно ими определялось содержание и характер всех остальных взаимодействий. Возникнув на основе преимущественно европейских национальных государств, империи приобретали благодаря захваченным территориям, зачастую весьма удаленным от метрополии, новые политические, экономические, социально-культурные возможности и ресурсы. Они превращались в наиболее могущественных участников международно-политической жизни, отношения между которыми определяли логику поведения остальных субъектов и траектории развития мировой политики.
Необходимость постоянно поддерживать свою жизнеспособность как единого целого, устанавливать, сохранять, а в определенных обстоятельствах переформатировать политические, экономические и социально-культурные связи между центром и перифериями, обеспечивать их управляемость способствовала формированию во внутриполитической и внешнеполитической практике империй особых черт, признаков и характеристик, качественно отличавших их от других государств, в силу разных причин не ставших империями.
В первую очередь, империи обладали двумя важнейшими идентификаторами: признаваемый территориальный центр власти и строго фиксированные границы. Вбирая в себя все властные отношения в своей совокупности, империи были вынуждены демонстрировать способность к управлению гибридными (конгломератными) идентичностями. В империях институционализировались политические режимы, формировались различные системы правового регулирования общественной жизни, выдвигались концепции «естественного права», предложивших разные версии обоснования законодательных принципов и практик судопроизводства. Материальная конфигурация пространства укреплялась увязыванием центр-периферийных отношений с легитимностью общегосударственной власти.
Географические зоны, находящиеся на обочине процессов принятия властных решений, были дистанцированы от центра, но, тем не менее, являлись неотъемлемыми компонентами складывавшихся политических конфигураций. Окраинные территории выступали пространствами различных политических, экономических и социальных потоков, испытывавших влияние конкурирующих международных акторов. В ситуации, когда «власть достигает своих границ, своих последних очертаний, там, где она становится капиллярной» [2, с. 46], логика развития империи предопределялась процессами, происходившими на его окраинах. Маргинальность периферии оказывалась флуктуирующей, так как эти территории при определенном стечении обстоятельств виделись способными снижать значимость границ или, напротив, содействовать их укреплению и в сугубо политическом смысле поддерживать принципы исключительности и «наличия легитимного права на насилие».
В контексте анализа центр-периферийных отношений сущностной представляется идея о меняющейся значимости окраин. Формально-географическая удаленность еще не приводит к попыткам избегания потенциального превращения в маргинальную социально-культурную область, но уже фиксирует стремление использовать свое «стыковочное» положение. Так окраины пробуют требовать от центра все более высокую цену за имеющуюся политическую лояльность.
Не стоит забывать и о том, что развитие империй как доминирующего в системе международных отношений политико-организационного типа было тесно связано с эволюцией капиталистического способа производства и его интернационализацией – выходом за рамки очагов формирования через интенсификацию и качественное усложнение межгосударственных торгово-экономических отношений, выстраивание прототипа мировой экономической системы. Активность империй на протяжении XIX – начала ХХ вв. в сфере международных отношений была в равной степени мотивирована экономическими и политическими составляющими империализма. Но и здесь можно зафиксировать как противопоставление, так и взаимную обусловленность центра и периферии при предотвращении и подавлении попыток зависимой окраин освободиться от политико-экономического доминирования центра.
Использование категорий предписываемой маргинальности дает возможность посмотреть на пространство как на смысловое поле, к которому применимы различные системы координат. За изменением статуса окраинности следует изменение функций границ. Здесь принципиально важно не попасть в методологическую ловушку, построенную на постулировании, в соответствии с которым «мир без границ – это мир без политических субъектов» [3]. В империи важна не только функция регулирования обменных потоков, но и наличие собственно управления, предполагающего самодовлеющее существование как институтов власти, так и самой власти как таковой.
В империи власть, стремясь обеспечить безопасность, стабильность и порядок, предлагает механизмы, посредством которых мотивация имперской политики подыскивает себе соответствующие средства доминирования. Управление империей оказывается поиском механизмов своеобразного укорочения причинно-следственных связей. Так начинает проявляться процесс нейтрализации политических идей, который приводит к превращению государства в инструмент, к уподоблению государственного управления функционированию полуавтоматических механизмов, а чуть позже – функционированию организмов. Исчезает не только уподобление государства Левиафану, но и апелляция к абсолютной власти суверена.
Интересно, но при этом через персональное воплощение безраздельной власти абсолютной монархии сохраняется абсолютизм. Принуждение государства есть абсолютная диктатура монарха. Господство под угрозой насилия утверждается единичной волей суверена, произвол которого завершает вертикаль имперской власти. Сугубо политические проблемы рассматриваются как проблемы управления социально-государственной жизнью.
Казалось бы, в рамках описываемой модели господства и подчинения было возможно найти приглашение к обсуждению альтернатив последовательного развития империй. De facto все обстояло иначе. Началом конца «миропорядка империй» стала Первая мировая война. Она не только значительно истощила экономическое могущество большинства европейских империй, но и подорвала политико-идеологические основы их организации – на уровне общественного сознания разрушила веру в цели, перспективы и моральную оправданность имперского управления и имперской политики. Разочарование в имперских версиях переноса упрощенных отождествлений государства с насилием стало благоприятной почвой для распространения идей мироустройства, опирающихся на относительную бесперспективность военных способов разрешения межгосударственных и межимперских противоречий. Результатом поисков новых механизмов для согласования позиций и урегулирования подобных конфликтов стало создание Лиги Наций. Однако она также оказалась неэффективной для регулирования того миропорядка, в котором стали действовать новые акторы, набиравшие силу и готовые потеснить старых хозяев мира.
Литература
1. От миропорядка империй к имперскому миропорядку / Отв. ред. Ф.Г. Войтоловский, П.А. Гудев, Э.Г. Соловьев. М., 2005.
2. Фуко М. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1975-1976 учебном году / Пер. Е.А. Самарской. СПб., 2005.
3. Макарычев А. Политика, суверенитет, империя: отныне с приставкой пост-? URL: http://www.eurasianhome.org/xml/t/expert.xml?lang=ru&nic=expert&pid=737