АШПИ 
Данные об авторе. Бойко Владимир Сергеевич — д.и.н., профессор кафедры всеобщей истории Алтайского государственного педагогического университета, со-директор Азиатского экспертно-аналитического центра Алтайского государственного университета. Область научных интересов: история и современные проблемы государств и территорий Центральной и Южной Азии
Аннотация. В данной статье рассматриваются корни и особенности сепаратизма в Афганистане, который в основном проявляется в форме пуштунского национализма антипакистанской направленности. В современных условиях гораздо больше оснований для этнического (тюрко-таджикского) регионализма, связанного с ротацией элит и другими социально-политическими процессами конца XX – начала XXI вв. Но новые геополитические угрозы (в том числе со стороны воинствующих исламистов) меняют повестку в пользу унитарного государства и договорного политического режима. Статья основана на архивных и полевых материалах автора.
Сепаратизм или регионализм? Взаимоотношения «центр-периферия» в Афганистане в XX — начале XXI в. (территориальные и этно-политические аспекты)*
За Афганистаном к концу XX — началу XXI в. стойко закрепился ярлык «неудавшегося государства», и это связано с многими обстоятельствами: иностранным вмешательством (фактически — оккупацией страны под разными формально-юридическими и иными основаниями), слабостью центральной власти и продолжающейся около 40 лет гражданской войной. На протяжении длительного времени подвергается испытаниям и территориальная целостность этого сравнительно молодого государства, возникшего около 270 лет назад в виде союза пуштунских кочевых племен, но лишь к началу XX в. обретшего некоторые атрибуты суверенности и целостности (централизованная власть, границы по большей части административно-политического периметра, институты управления в центре и на местах).
Как доказали классики советской и российской афганистики И.М. Рейснер и Ю.В. Ганковский [1; 2], генезис афганской государственности происходил на рубеже европейского средневековья и нового времени естественным путем вместе со складыванием афганской народности, и лишь частично был ускорен борьбой ведущих на тот момент евразийских держав — Великобритании и России, которые на договорной или ситуативной основе превратили Афганистан в стратегический «буфер» между собой (Памирские договоренности конца XIX в., англо-русское соглашение 1907 г. и др.). Такая интерпретация отличается от западных концепций Афганистана, как «проектного» государства (Б. Гопкинс и др.) [3], «смонтированного» Ост-Индской компанией, с последующей его трансформацией в уже упомянутый «буфер». Этот подход оправдан лишь в той его части, которая учитывает влияние внешних факторов на государственно-политическое строительство в Азии, но он не дает исчерпывающих ответов на вопросы о сложном маршруте Афганистана с его успехами и поражениями, а тем более о нынешнем тупике. Ведь уже на исходе XVIII в. афганская элита рассматривала возможность военного конфликта с одной из сильнейших на тот момент азиатских держав — Цинской империей, то есть она претендовала на региональное лидерство! К концу XIX в. Афганистан, ведомый авторитарным эмиром Абдуррахман-ханом, превращается в централизованное по местным меркам государство с элементами бюрократии, подчинения мусульманского духовенства светской власти, отдельных реформ, пока не складывающихся даже в азиатскую модернизацию, но именно это время и есть старт современной истории этой страны в пространственно-политическом, управленческом и даже экономическом отношениях. Однако даже жесточайший режим Абдуррахмана не предотвратил попыток автономизации северных территорий с преимущественно тюрко-таджикским населением (т. н. Южный Туркестан), насильственно включенных в состав этой азиатской «империи» в течение и особенно на исходе XIX в. (Балхское ханство и др.). Но тогдашняя, да и последующая расстановка геополитических сил не позволяла ставить сепаратистские задачи как внутри Афганистана, так и на его рубежах, тем более что Абдуррахман укрепил северную границу пуштунскими переселенцами из южных и восточных провинций. Но как раз этническое большинство страны — пуштуны (то есть собственно афганцы) в конце XIX в. оказалось жертвой геополитических маневров — в результате трудных переговоров с англичанами в 1893 г. между Афганистаном и Британской Индией была проведена «линия Дюранда» (по имени британского колониального чиновника-переговорщика), разделившая пуштунов, связанных между собой кровным родством, историей, общей культурно-языковой идентичностью, кочевой экономикой.
В современной историографии, а еще более в реальной политике до сих пор не утихают споры, является ли «линия Дюранда» международной (межгосударственной) границей, или ее можно считать одним из вопросов, доставшихся от колониального прошлого, а значит, и ставить в плоскость тогдашнего и современного международного права с намерением пересмотреть в пользу пострадавших. Вероятно, в качестве таковых должны фигурировать пуштуны и конкретно афганская сторона, но при этом нельзя игнорировать те исторические обстоятельства, в которых обсуждалась и проводилась «линия Дюранда» и, конечно, современные геополитические реалии.
Что касается тогдашнего исторического контекста, то его чертой было военно-политическое преобладание англичан в Южной Азии и на некоторых рубежах Центральной Азии (но это не относилось к ее северному поясу, захваченному Россией) — еще в ходе второй англо-афганской войны в 1879 г. был подписан Гандамакский договор, превративший Афганистан в британский протекторат с делегированием внешнеполитических полномочий Дели и Лондону. Но даже в этих неравных условиях британская дипломатия и чиновничество не преследовали сугубо экспансионистских целей на афганском направлении — они укрепляли «стратегическую глубину» империи, не передвигая собственно границу, к тому же весьма условную. Таким образом, «линия Дюранда» скорее отражала соотношение сил на западной окраине имперского пространства, некий предел британского влияния, зафиксированный не только в этой пресловутой линии, но и в десятках и даже сотнях других — локальных — договоренностей с вождями и старейшинами пуштунских племен, кассандарами. Именно поэтому ни Абдуррахман и его преемники на афганском троне и вообще во власти, ни британская колониальная элита не рассматривали «линию Дюранда» как общепризнанную и утвержденную границу, тем более что ее в таком качестве не принимали пуштунские пограничные племена, фактически до сих пор игнорирующие как национальное законодательство, так и режим границы, сложившийся на протяжении последних 70 лет после образования суверенных Пакистана и Индии. Афганские государственно-политические лидеры как во власти, так и в оппозиции всегда, особенно после создания в 1947 г. Пакистана с его амбициозной идеологией и внешней политикой и наступления «эпохи М. Дауда», выступали с националистическими лозунгами и призывами к «освобождению пуштунских братьев», но довольно скоро ситуация стала меняться. Несмотря на живучесть, а потом и доминирование в Пакистане исламского фундаментализма, формально, а в некоторых отношениях и содержательно эта страна тяготела к либерализму (республиканская форма правления, многопартийность и пр.), постепенно превращаясь в оплот Запада в Южной Азии. На это обращали внимание и пакистанская часть пуштунской элиты, и рядовое пуштунское население, пользующееся в зоне племен федерального подчинения вдоль границы с Афганистаном (FATA) определенной автономией. Между тем, афганская сторона за многие десятилетия после образования Пакистана так и не смогла предложить убедительную альтернативу государственно-политического звучания. Идея независимого Пуштунистана привлекательна лишь пропагандистски, но опыт Палестины, да и того же Пакистана (государства «чистых» мусульман), который до сих пор считается многими проектом с неопределенной перспективой и даже угрозой из-за сохраняющихся этнических, экономических и других проблем, не выглядит убедительным. При этом пуштуны даже в положении разделенного этноса не отказываются от исторических амбиций «избранного народа» — они занимают весьма прочные позиции не только в провинции Хайбер-Пуштунхва (области своего исторического проживания), но также и в Белуджистане, других частях Пакистана и в его правящем классе.
Гораздо хуже обстоит дело в Афганистане, где в результате многолетнего конфликта, имеющего и этно-социальное измерение (в том числе массовую миграцию в соседний Пакистан) изменилась демографическая структура населения, и его верхушка — и отнюдь не в пользу пуштунов, ослабленнных к тому же расколом их элиты, начавшимся при Аманулла-хане, но не преодоленным до сих пор. Как бы то ни было, но основная потенциальная угроза пуштунского сепаратизма и для Афганистана, и Пакистана остается скорее мифом, корни которого обычно связывают с интригами англичан и навязанной ими «линией Дюранда». Однако в современных условиях такой вариант решения пуштунской проблемы, как проблемы разделенного народа, и народа, лишенного своей традиционно доминантной роли (по крайней мере, по афганскую сторону границы) не осуществим. Для этого нет ни местных (локальных и национально-государственных), ни международно-политических условий, хотя социальные и другие заботы пуштунских сообществ необходимо решать, что и пытается делать пакистанская сторона, меняя административно-политический, правовой и хозяйственный статус зоны племен федерального подчинения — ведь их многолетняя автономия была скорее неспособностью решать комплекс проблем жизнедеятельности и безопасности целого народа и жизненно важного региона. Похоже, что местное население, особенно молодежь, поддерживает такие инициативы вопреки догмам традиционного образа жизни (пуштунвали), изоляционизма и исламского фундаментализма, не говоря уже о сепаратизме — рудименте исторического прошлого.
Тем не менее, угроза сепаратизма остается, но она больше ощутима на афганском севере, где большую часть населения составляют национальные меньшинства тюрко-таджикского происхождения (узбеки, туркмены, таджики и др.). Их численность возросла в результате обострения ситуации в соседних республиках Центральной Азии в 1990-е — 2000-е годы (гражданской войны в Таджикистане, выдавливания исламистских группировок из Узбекистана и др.), сказались и другие — относительно благоприятные — факторы (удаленность от основных очагов внутриафганского конфликта, возможности экономической активности, помощь соседей в сфере энергетики и пр.). Но десятилетия автономности способствовали формированию региональных и национальных элит (впервые такой эффект проявился в годы гражданской войны 1929 — начала 1930-х гг.) и даже зарождению федералистских идей и практик, хотя они пока не принимаются в основных центрах политической власти и влияния, прежде всего в кабульских коридорах власти. Но исторический опыт афганского регионализма показал свою жизнеспособность — даже в условиях критического ослабления центра (как это было в конце 1920-х и в 1990-е гг.) регионы выживали за счет местных инициатив и ресурсов. Некоторым даже удавалось избегать крайностей гражданской войны, хотя интернационализация исламизма и экстремизма ставит под вопрос способность региональных властей справляться с подобными вызовами. Таким образом, накопленный опыт вынужденного или инициативного регионализма в Афганистане позволяет считать, что в определенных территориально-политических условиях это действующая управленческая опция, дополняющая централистские практики и подходы. Но новые геополитические угрозы отодвигают ее на второй план в пользу унитарных моделей управления и развития — во всяком случае, в близкой и даже среднесрочной перспективе. В такой ситуации сепаратизм будет рассматриваться, как серьезная угроза и отдельным государствам, и региональному порядку, что не избавляет власти и сами разделенные народы (этносы) от необходимости решать насущные проблемы социально-политического, экономического и культурно-образовательного развития, будь то Афганистан или более благополучная страна.
* Исследование проведено при поддержке РГНФ (проект 15-01-00440 «Афганистан в 1910-е – 2010-е гг.: проблемы и противоречия постколониальной модернизации в контексте взаимодействия внутренних и внешних факторов»).
Литература
1. Рейснер И.М. Развитие феодализма и образование государства у афганцев. М., 1954.
2. Ганковский Ю.В. Империя Дуррани. М., 1958.
3. Hopkins B.D. The Making of Modern Afghanistan. Basingstoke, 2008.