АШПИ 
Сведения об авторе. Пахалюк Константин Александрович, главный специалист Научного отдела Российского военно-исторического общества, г. Москва. Научные интересы: политика памяти, история Первой мировой войны, дискурсивный анализ.
Аннотация. Ключевой тезис доклада состоит в том, что обращение к прошлому призвано придать моральное обоснование роли России на международной арене и ее внешнеполитической линии. Принципиальной является связка между исторической памятью, этикой добродетели и моральным авторитетом, а потому официальные органы весьма резко реагируют на те исторические интерпретации, которые могут его подорвать.
Цель нашего доклада заключается в том, чтобы, кратко очертив особенности восприятия «мягкой силы» в России и прагматику обращения к прошлому в контексте современных международных отношений, подробнее остановиться на формах использования российской внешней политикой «исторического аргумента».
Мягкая сила и политика памяти в контексте внешней политики современной России: точки пересечения
В общественно-политический дискурс России понятие «мягкой силы» стало активно входить после августовских событий 2008 г., когда победа российских войск была сильно сглажена поражением на глобальном медийном поле. Это заставило трансформировать существовавшую систему информационной политики, ориентированную на зарубежную аудиторию. Реформы сопровождались попытками сменить концептуальный словарь. Однако многие политики и эксперты фактически использовали «мягкую силу» как эвфемизм менее респектабельной, но более привычной пропаганды. Причем сама проблематика по-прежнему концептуализировалась в рамках когнитивной метафоры «войны»: существует глобальный информационный фронт, на котором Россия различными методами должна отстаивать свои позиции. Подобное понимание «мягкой силы», преобладающее за пределами научного дискурса, сильно контрастирует с воззрениями автора этого термина американского политолога Дж. Ная, который в начале 1990-х гг. пытался обозначить несиловые методы сохранения США доминирующего положения в мире. «Пальма первенства» была отдана идее лидерства, основанном на моральном приоритете и умении предложить всем остальным странам определенную модель развития [1]. Безусловно, речь идет о более сложных вещах, нежели информационно-идеологическом воздействии и убеждении других в собственной правоте. Ирония заключается еще и в том, что феномены, которые осмысляются теоретиками «мягкой силы», являются неновыми в международных отношениях [2], равным образом и само понятие в научном дискурсе де факто было эвфемизмом, призванным оправдать гегемонию США в мировой системе. Безусловно, Дж. Най оказался далеко не первым, кто поставил вопрос о соотношения принуждения и убеждения на мировой арене (см.: [3]).
Понимание российскими официальными структурами «мягкой силы» как более искусной пропаганды обусловило и восприятие тематики исторической памяти. Примерно с 2014 г. наша дипломатия начинает уделять ей все большее внимание. Лишь частично это можно связать с активизацией исторических дискуссий внутри страны. Стоит сказать больше: Россия не выделяется из общего тренда стран Северной Америки и Европы, в которых начиная с 1980-х гг. проблемам истории придается все большее значение (см.: [4, 5]). Как отмечала А. Ассман, необходимо говорить о серьезном темпоральном сдвиге, связанном с утратой четкого образа будущего и разрастанием настоящего, что привело к росту общественного интереса к прошлому. Историческая память играет все большую роль в формировании идентичностей (см., напр.: [6, 7]).
Постепенному вхождению исторической тематики в мирополитическую повестку дня способствуют процессы глобализации, а именно: ослабление национальных суверенитетов, становление глобального информационного медийного пространства, интенсификация культурных контактов между разными странами, нарастание политической, социально-экономической взаимозависимости. Более того, в 1990-е гг. при содействии наднациональных органов Европейского Союза начинает формироваться то, что называется общеевропейской культурой памяти. В ее центре — проблематика Холокоста, обращение к которой нацелено на осмысление ответственности всех европейских народов за эту трагедию, обоснование особой этики ответственности и подтверждение верности общеевропейским ценностям (см.: [8, 9]). Несомненно, речь идет об ослаблении национально-ориентированных нарративов во имя общеевропейской идеи. В начале 2000-х гг. определенные успехи, сделанные на этом пути, заставили некоторых авторов говорить о движении к космополитичной, или глобальной, памяти [10]. Впрочем, насколько активно она сегодня формируется — вопрос спорный (см., напр.: [11]). Сложности возникли и у ЕС, поскольку присоединившиеся в середине 2000-х гг. страны Восточной Европы не особо хотели говорить о собственной ответственности за соучастие в нацистских преступлениях, представляя себя в качестве жертв аналогичных «советских репрессий» [12]. Это уравнивание (как своих трагедий с Холокостом, так и СССР с гитлеровской Германией) вызвало резкую реакцию Москвы и одновременно нанесло удар по этической системе, лежащей в основании общеевропейской культуры памяти.
Безусловно, обращение к прошлому на международной арене может служить разным целям. Среди них:
— легитимация международных интеграционных проектов (описанный выше случай ЕС);
— экономические императивы (развитие исторического туризма или, наоборот, подкрепление требований компенсаций от другой страны за преступления прошлого);
— обоснование территориальных претензий или существующих границ;
— поддержка или дезавуирование существующих международных институтов (например, активность Веймарской республики по борьбе против условий Версальского мира 1919 г. проявлялась и в финансировании исследований, отрицавших вину кайзеровской Германии в развязывании Первой мировой) [13, с. 173–188];
— развитие гуманитарного сотрудничества (историческое прошлое как фактор становления транснациональных научных, культурных и пр. сетей);
— эстетическая функция (во время официальных визитов обращение к славным страницам совместного прошлого призвано задать нужный эмоциональный тон переговорам и сформировать позитивный образ в средствах массовой информации).
Особое внимание мы хотим обратить на связь между исторической памятью и ценностями, а именно когда отсылки к прошлому призваны морально обосновать проводимую внешнеполитическую линию. Так, многие европейские политики обращаются к памяти о Холокосте для того, чтобы подтвердить верность универсальным ценностям прав человека. Здесь мы сталкиваемся с действием этики абсолютных принципов, которые иллюстрируются партикулярными историческими примерами. В России же доминирует этика добродетелей, в центре которой стоит фигура Героя, воплощающая добродетельное поведение [14, с. 269–277]. Именно она и восприятие глобального информационного пространства как пространства войны определяют то, как историческое прошлое встраивается во внешнеполитическую линию и видится из Москвы.
Не будет преувеличением сказать, что обращение к прошлому является сегодня ключевым способом морального обоснования места России на международной арене как великой державы. Наиболее отчетливо эти идеи прозвучали в торжественной речи президента В.В. Путина на Параде Победы 2012 г.: «Россия последовательно проводит политику по укреплению безопасности в мире. И у нас есть великое моральное право — принципиально и настойчиво отстаивать свои позиции, потому что именно наша страна приняла на себя главный удар нацизма, встретила его героическим сопротивлением, прошла через тяжелейшие испытания, определила сам исход той войны, сокрушила врага и принесла освобождение народам всего мира» [15]. В этой цитате значение имеет связка между отсылкой к прошлому, указанием на особое положение в мире и следованием такой «внешнеполитической добродетели», как «укрепление безопасности».
Несомненно, что центральное место занимает история Великой Отечественной войны: Россия, как правопреемница СССР, позиционирует себя как главный спаситель мира от зла нацизма. На постсоветском пространстве память о Победе используется как ресурс совместного прошлого, призванного морально обосновывать необходимость выстраивания особых отношений. В последние годы на европейском направлении Россия активно обращается к теме Холокоста, стремясь подчеркнуть роль Красной армии в спасении евреев от геноцида. В качестве показательного примера можно привести фильм К. Хабенского «Собибор», который посвящен единственному успешному восстанию в нацистском лагере смерти, поднятому советским лейтенантом А.А. Печерским. Первый показ состоялся во время визита в Москву премьер-министра Израиля Б. Нетаньяху в январе 2018 г., а мировая премьера прошла в Варшаве за день до премьеры в России.
Однако актуализируются и другие страницы истории. Обращение к памяти о Ю. Гагарине призвано подчеркнуть технологическое развитие России, память о Первой мировой использовалась в 2014–2015 гг. для того, чтобы обозначить роль России как надежного союзника и партнера по коалиции, внесшего серьезный вклад в победу. Характерна здесь и проводимая «мемориальная политика», а именно расставленные акценты: в 2011–2018 гг. на территории Франции появилось в общей сложности шесть памятников, посвященных Русскому экспедиционному корпусу, символизирующего российско-французский союз. В Сербии напротив президентского дворца в 2014 г. появился памятник Николаю II: именно он во время «июльского кризиса» заступился за Сербию. Список при желании можно продолжить.
Связь между историческим прошлым и моральным авторитетом объясняет болезненную реакцию официальной Москвы на любые попытки элит других стран зафиксировать интерпретации, которые бы отвергали успехи России или принижали ее роль. Так, на заседании РОК «Победа» в марте 2015 г. В.В. Путин напрямую связал очернение истории Великой Отечественной войны с подрывом морального авторитета страны [16]. И на наш взгляд, это не просто риторика: историческое прошлое осознанно используется для морального обоснования проводимой внешнеполитической линии и претензий на ведущий статус на мировой арене. Хотя восприятие «мягкой силы» как особого набора преимущественно информационных методов приводит к тому, что акцент делается на простом донесении определенных исторических сведений, что порою затрудняет более гибкое поведение, например, ориентированное на построение пространств совместной памяти. Не всегда просчитывается, действительно ли зарубежная аудитория желаемым образом воспринимает предлагаемые интерпретации (а не рассматривает, например, акцент на военных победах как проявление милитаризма?).
Отметим, что в последние годы в контексте российской внешней политики расширяется репертуар способов обращения к прошлому. Их мы делим на две группы: символические жесты и создание мест памяти. В первом случае речь идет об ограниченных по времени и кругу участников обращениях к прошлому, которые позволяют наиболее четко зафиксировать желаемые смыслы (проведение торжественных церемоний; поддержка различных конференций; официальные заявления на историческую тематику; организация передвижных выставок). Особо стоит отметить использование площадок различных международных организаций для принятия совместных заявлений на историческую тематику. Так, ежегодно в декабре на заседании Генассамблеи ООН по инициативе России принимается резолюция «Борьба с героизацией нацизма, неонацизмом и другими видами практики, которые способствуют эскалации современных форм расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости». В 70-летний юбилей Победы ряд резолюций, заявлений и деклараций был принят в рамках различных исполнительных структур СНГ (октябрь 2014), ОБСЕ (декабрь 2014), Совета Европы (март 2015), ООН, ШОС (май 2015) и ОДКБ (сентябрь 2015).
Места памяти более долговечны и устойчивы, однако их символическое значение, если его не поддерживать, может трансформироваться со временем или даже быть вообще утраченным. Здесь мы говорим о следующих видах деятельности:
— установка памятников (в 2012–2017 гг. различные памятники, мемориалы, памятные доски, бюсты открывались практически во всех странах Европы, а также в Южной Корее, Индии, Китае, Армении, Уругвае, Казахстане, Египте, Монголии и других странах);
— формирование музеев (в 2012 в. в словацкой Ришневце открылся дом-музей М.И. Кутузова; в 2013 г. в Пинске появился музей истории 85-го гвардейского Смоленско-Берлинского Краснознаменного ракетного полка РВСН; в 2014 г. в Словении создали музей на месте концлагеря Морибор);
— обустройство воинских и гражданских захоронений (например, по данным начальника военно-мемориального отдела Управления Минобороны по увековечению памяти погибших при защите Отечества А.В. Фомичева, с 2008 по начало 2013 г. были паспортизированы 725 выявленных захоронений, отремонтировано совместно с дипломатическими представителями 326 захоронений. Всего же на постоянной основе на начало 2013 г. представители Минобороны работали в шести государствах: Венгрия, Германия, Польша, Румыния, Чехия и Китай) [17];
— переименование топонимических объектов (так, в 2012 г. в сербском городе Чачак появилась улица Красной Армии);
— публикация в рамках работы совместных комиссий историков книг по «сложным вопросам» (прежде всего, стоит выделить российско-польские и российско-японские издания) [18, 19] и совместных учебников (в 2018 г. презентовано российско-польское учебное пособие по истории).
В последние годы ведется весьма активная работа в области политики памяти, причем речь идет о сложном гетерогенном процессе, в который включены многочисленные государственные и общественные организации. К сожалению, эта деятельность еще плохо изучена и требует как комплексных исследований, так и разработки теоретико-методологического аппарата, позволяющего уловить многочисленные нюансы и не сводить все к «пропаганде», пусть и названной «мягкой силой».
Литература
1. Богатуров А.Д. Лидерство и децентрализация в мировой системе // Международные процессы. 2006. Т. 4. №12. С. 5–15.
2. Пименова Е.В. Закат «мягкой силы»? Эволюция теории и практики soft power // Вестник МГИМО-Университета. 2017. №1. С. 57–66.
3. Андресон П. Перипетии гегемонии. М., 2018.
4. Хмелевская Ю.Ю. Историки и «полезное прошлое»: к вопросу о дисциплинарных границах и дисциплинирующих функциях истории в современном обществе // Вестник Пермского университета. Серия История. 2016. № 1. С. 162–173;
5. Исаев Е.М. Публичная история в России: научный и учебный контекст формирования нового междисциплинарного поля // Вестник Пермского университета. Серия История. 2016. № 2. С. 7–13.
6. Ассман А. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. М., 2017.
7. Леонтьева О.Б. Память, время, мемориальная культура в работах Алейды Ассман // Историческая экспертиза. 2017. № 4. С. 31–46.
8. Kucia M. The Europeanization of Holocaust Memory and Eastern Europe // East European Politics and Societies and Cultures. 2016. Vol. 30. No.1. P. 97-119.
9. Bottici C., Challand B. Imagining Europe. Myth, Memory, and Identity. Camb., 2013.
10. Levy D., Sznaider N. The Holocaust and the Formation of Cosmopolitan Memory // European Journal of Social Theory. 2002. Vol. 5. No1. P. 87-106.
11. Ассман А. Существует ли глобальная память о Холокосте? Расширение и границы нового сообщества памяти // Историческая экспертиза. 2017. № 4. С. 9–30.
12. Миллер А.И. Политика памяти в посткоммунистической Европе и ее воздействие на европейскую культуру памяти // Полития. 2016. №1. С. 111–121.
13. Белаяц М. Кому нужна ревизия истории? Старые и новые споры о причинах Первой мировой войны. М., 2015.
14. Хархордин О. Основные понятия российской политики. М., 2011. С. 269–277.
15. Военный парад в честь 67-й годовщины Великой Победы // Президент России [Офиц. сайт]. 9.05.2012. URL: http://kremlin.ru/catalog/keywords/117/events/15271
16. Заседание Российского оргкомитета «Победа» // Президент России [Офиц. сайт]. 17.03.2015. URL: http://kremlin.ru/catalog/keywords/117/events/47867
17. Фомичев А.В. Российские воинские захоронения за рубежом и проблемы их сохранения // Острова нашей памяти. Судьбы русских некрополей на чужбине. М., 2013. С. 15–20.
18. Белые пятна — черные пятна: сложные вопросы в российско-польских отношениях / под общ. ред. А.В. Торкунова, А.Д. Ротфельда. М., 2010.
19. Российско-японские отношения в формате параллельной истории / под общ. ред. А.В. Торкунова и М. Иокибэ. М., 2015.